Александр Морев
Опаздывать — во всем опаздывать и опозданий не оправдывать.
Забывчивость — выйти из дома, оставив в столе сигареты, и стрелять у прохожих. Забывчивость — оставить на вешалке шляпу и надеть чужую мокрую кепку. Забывчивость — снять телефонную трубку, набрать номер и не помнить, кому и зачем звонишь. Забывчивость — весной, торопясь на работу, остановиться в скверике и щурясь смотреть на деревья. Забывчивость — жить в двадцатом веке и любить звук клавесина и чембало. Забывчивость — быть занятым самим собой, как яблоня — яблоками. Забывчивость — выходить из дома, ключ в дверях, и идти, подняв воротник, по трамвайным путям, по мокрому пригороду, к кольцу, как к концу. Круг замкнулся.
Если начнется дождь, все равно буду стоять у букиниста. Если начнется война, все равно буду стоять у букиниста. И если меня не будет, все равно буду стоять у букиниста — незримый, как ветер, шевелить листы пожелтевших книг.
Он словно создан из зеленой стали. Выносливость его вам не понять. Не раздавить его ни вам, ни стаду, пылящему дорогами в полях. Он на границе праха и цветенья. О, жертвенность листа, затоптанного в пыль! Стремленье с краю быть — не самоотрешенье, он мог бы в поле победить ковыль! Бой выиграть за самоутвержденье с любой травой. Но он стоит, увы, подняв свои решительные пики, он сторожит от смерти край травы, причисленный травой к святому лику. Но, может быть, бежит он от травы и людям в дар себя готовит? Когда порежетесь случайно вы, он тут как тут — он кровь вам остановит. Он любит музыку шагов, колес, подков, он любит слушать баб у сельского колодца. Проселком по полям, тропинкой к дому рвется, и окружает каждый сельский кров. Не знаю, как бы он без человека жил! Он там, где человек когда-то проходил, он там растет, где наша жизнь проходит. Вот и на кладбище он иногда заходит. чтоб постоять у стареньких могил.
Я денег на любовь не занимал. В кармане только мелочь на трамвай. Любимой я цветов не покупал, любимой я духов не покупал. Сплетались руки — в шалаше был рай. Я денег на любовь не занимал.
Она была верна мне, как табак, как мать, как воздух, как земля под небом. Она мне говорила: «Ты чудак!» Она меня любила просто так за то, что я чудак, и что другим я не был. Она была верна мне, как табак.
Так, как она, любить никто не может. Она срывалась с крыши легким звоном, она врывалась в окна звонким горном, и в улицы, и в дом текла потоком горным ко мне. Но вас она не потревожит, — так, как она, любить никто не может.
Чтоб все узнать, увидеть и услышать, чтоб у людей, как у собак, найти участье, я принял все: и свет в окне, и крыши, и ласточек, и облака, и выше... Я буду вечно молодым, хмельным от счастья, Я буду мудрым, молодым, седым от счастья.
Кукушка над лесом, притихшие ели. Как немного нам надо... Чтоб вечером все мы сидели вот так на веранде. Поет самовар, и в розетках — варенье, и папа в вишневом халате. Свежеет. На плечи у мамы накинута шаль, а бабушка вяжет. А дедушка что-то смешное сейчас нам расскажет. На клумбе раскрылись ночные цветы. Вечер тих и прекрасен. В качалке сидит старичок — наш сосед из сиреневой дачи... Ах, милые дачники, все вы приехали, чтобы так скоро уехать. Осталась лишь память... На скатерти фантики и скорлупа от орехов... Ах, мама, мне хочется плакать.
В деревне я. Со мной моя любовь. Мы ходим в лес и на ночь моем ноги, смываем пыль проселочной дороги, пыльцу цветов нескошенных лугов. Роскошествуем. Утром — молоко, крик пастуха, а в полночь — сон, и снится, что, кажется, живется нам легко, и я — то царь Гвидон, и даже Соломон, а ты — ветхозаветная царица. Блаженствуем — и только иногда, когда скрипя крыльцом ты с солнца входишь в сени, — мне кажется, что больше никогда меня не посетит мой ясный тихий гений.
Сына взяли, и мать больная. В комнате солнечной — темно. На улице праздник — Первое Мая. Вождем завесили ей окно.